Неточные совпадения
Никонова — действительно Никонова, дочь крупного помещика, от семьи откололась еще в юности, несколько месяцев сидела в тюрьме, а теперь, уже более трех лет, служит конторщицей в издательстве дешевых
книг для
народа.
Вообще это газетки группы интеллигентов, которые, хотя и понимают, что страна безграмотных мужиков нуждается в реформах, а не в революции, возможной только как «бунт, безжалостный и беспощадный», каким были все «политические движения русского
народа», изображенные Даниилом Мордовцевым и другими народолюбцами,
книги которых он читал в юности, но, понимая, не умеют говорить об этом просто, ясно, убедительно.
Разговоры и
книги о несчастном, забитом, страдающем
народе надоели ему еще в юности.
— Давно. Должен сознаться, что я… редко пишу ему. Он отвечает мне поучениями, как надо жить, думать, веровать. Рекомендует
книги… вроде бездарного сочинения Пругавина о «Запросах
народа и обязанностях интеллигенции». Его письма кажутся мне наивнейшей риторикой, совершенно несовместной с торговлей дубовой клепкой. Он хочет, чтоб я унаследовал те привычки думать, от которых сам он, вероятно, уже отказался.
Он говорит о
книгах, пароходах, лесах и пожарах, о глупом губернаторе и душе
народа, о революционерах, которые горько ошиблись, об удивительном человеке Глебе Успенском, который «все видит насквозь».
Из географии, в порядке, по
книге, как проходили в классе, по климатам, по
народам, никак и ничего он не мог рассказать, особенно когда учитель спросит...
Это вглядыванье, вдумыванье в чужую жизнь, в жизнь ли целого
народа или одного человека, отдельно, дает наблюдателю такой общечеловеческий и частный урок, какого ни в
книгах, ни в каких школах не отыщешь.
Много ужасных драм происходило в разные времена с кораблями и на кораблях. Кто ищет в
книгах сильных ощущений, за неимением последних в самой жизни, тот найдет большую пищу для воображения в «Истории кораблекрушений», где в нескольких томах собраны и описаны многие случаи замечательных крушений у разных
народов. Погибали на море от бурь, от жажды, от голода и холода, от болезней, от возмущений экипажа.
Так же как в одной поваренной
книге говорится, что раки любят, чтоб их варили живыми, он вполне был убежден, и не в переносном смысле, как это выражение понималось в поваренной
книге, а в прямом, — думал и говорил, что
народ любит быть суеверным.
В опытах по психологии русского
народа, собранных в этой
книге, можно найти многое, объясняющее происшедшую в России катастрофу.
Народ и государственность в ослепительно талантливой литературе Розанова так же отличается от
народа и государственности в жизни, как прекраснодушная война его
книги отличается от трагической войны, которая идет на берегах Вислы и на Карпатах.
Славянофилы, которые в начале
книги выражали Россию и русский
народ, в конце
книги оказываются кучкой литераторов, полных самомнения и оторванных от жизни.
Я заметил ему, что немцы — страшные националисты, что на них наклепали космополитизм, потому что их знали по
книгам. Они патриоты не меньше французов, но французы спокойнее, зная, что их боятся. Немцы знают невыгодное мнение о себе других
народов и выходят из себя, чтоб поддержать свою репутацию.
Одна лекция осталась у меня в памяти, — это та, в которой он говорил о
книге Мишле «Le Peuple» [«
Народ» (фр.).] и о романе Ж. Санда «La Mare au Diable», [«Чертова лужа» (фр.).] потому что он в ней живо коснулся живого и современного интереса.
На трех докладах (о
книге Шпенглера, о магии и мой доклад о теософии) было такое необычайное скопление
народа, что стояла толпа на улице, была запружена лестница, и я с трудом проник в помещение и должен был объяснить, что я председатель.
Должен сказать при этом, что собственно чорт играл в наших представлениях наименьшую роль. После своего появления старшему брату он нам уже почти не являлся, а если являлся, то не очень пугал. Может быть, отчасти это оттого, что в представлениях малорусского и польского
народа он неизменно является кургузым немцем. Но еще более действовала тут старинная большая
книга в кожаном переплете («Печерский патерик»), которую отец привез из Киева.
Молодежь восхищалась его «Историческими движениями русского
народа», не замечая, что
книга кончается чуть не апофеозом государства, у подножия которого, как вокруг могучего утеса, бьются бессильные народные волны.
Русский
народ есть в высшей степени поляризованный
народ, он есть совмещение противоположностей [Я это выразил в старом этюде «Душа России», который вошел в мою
книгу «Судьба России».].
Он думал, что
народ, который и есть единственный собственник земли, передал ему земельное богатство и поручил ему владеть землей [См. об этом мою
книгу «А. С. Хомяков».].
В понимании источников власти Хомяков был демократом, сторонником суверенитета
народа [См. мою
книгу «А. С. Хомяков».].
Мы видели
книги, до священных должностей и обрядов исповедания нашего касающиеся, переведенные с латинского на немецкий язык и неблагопристойно для святого закона в руках простого
народа обращающиеся; что ж сказать наконец о предписаниях святых правил и законоположений; хотя они людьми искусными в законоучении, людьми мудрейшими и красноречивейшими писаны разумно и тщательно, но наука сама по себе толико затруднительна, что красноречивейшего и ученейшего человека едва на оную достаточна целая жизнь.
Рассматривая сие новое по тогдашнему времени законоположение, находим, что оно клонилося более на запрещение, чтобы мало было
книг печатано на немецком языке или, другими словами, чтобы
народ пребывал всегда в невежестве.
Народные чтения, читальни, издание дешевых
книг, распространение в
народе здравых понятий о том, что ученье свет, а неученье тьма — везде сумел приютиться Тебеньков и во всем дает чувствовать о своем присутствии.
— И ты по этим делам пошла, Ниловна? — усмехаясь, спросил Рыбин. — Так. Охотников до книжек у нас много там. Учитель приохочивает, — говорят, парень хороший, хотя из духовного звания. Учителька тоже есть, верстах в семи. Ну, они запрещенной
книгой не действуют,
народ казенный, — боятся. А мне требуется запрещенная, острая
книга, я под их руку буду подкладывать… Коли становой или поп увидят, что книга-то запрещенная, подумают — учителя сеют! А я в сторонке, до времени, останусь.
— Давай помощь мне! Давай
книг, да таких, чтобы, прочитав, человек покою себе не находил. Ежа под череп посадить надо, ежа колючего! Скажи своим городским, которые для вас пишут, — для деревни тоже писали бы! Пусть валяют так, чтобы деревню варом обдало, — чтобы
народ на смерть полез!
— Надо говорить о том, что есть, а что будет — нам неизвестно, — вот! Когда
народ освободится, он сам увидит, как лучше. Довольно много ему в голову вколачивали, чего он не желал совсем, — будет! Пусть сам сообразит. Может, он захочет все отвергнуть, — всю жизнь и все науки, может, он увидит, что все противу него направлено, — как, примерно, бог церковный. Вы только передайте ему все
книги в руки, а уж он сам ответит, — вот!
Ты хочешь единения с
народом? — прекрасно! выбирай проказу, ложись в навоз, ешь хлеб, сдобренный лебедой, надевай рваный пониток и жги
книгу. Но не труби в трубу, не заражай воздуха запахом трубных огрехов! Трубные звуки могут только раздражать, а с таким непочатым организмом, как
народ, дело кончается не раздражениями, а представлением доказательств.
В четвертом же корпусе благодаря неумелому нажиму начальства это мальчишеское недовольство обратилось в злое массовое восстание. Были разбиты рамы, растерзали на куски библиотечные
книги. Пришлось вызвать солдат. Бунт был прекращен. Один из зачинщиков, Салтанов, был отдан в солдаты. Многие мальчики были выгнаны из корпуса на волю божию. И правда: с
народом и с мальчиками перекручивать нельзя…
Как проговорил Володимер-царь: «Кто из нас, братцы, горазд в грамоте? Прочел бы эту
книгу Голубиную? Сказал бы нам про божий свет: Отчего началось солнце красное? Отчего начался млад светёл месяц? Отчего начались звезды частыя? Отчего начались зори светлыя? Отчего зачались ветры буйныя? Отчего зачались тучи грозныя? Отчего да взялись ночи темныя? Отчего у нас пошел мир-народ? Отчего у нас на земли цари пошли? Отчего зачались бояры-князья? Отчего пошли крестьяне православные?»
Это был сильно развитой
народ, хитрые мужики, чрезвычайные начетчики [Начетчик — знаток и толкователь богословских
книг.] и буквоеды и по-своему сильные диалектики;
народ надменный, заносчивый, лукавый и нетерпимый в высочайшей степени.
— Вы вон школы заводите, что же? по-настоящему, как принято у глупых красных петухов, вас за это, пожалуй, надо хвалить, а как Термосесов практик, то он не станет этого делать. Термосесов говорит: бросьте школы, они вредны;
народ, обучаясь грамоте, станет святые
книги читать. Вы думаете, грамотность к разрушающим элементам относится? Нет-с. Она идет к созидающим, а нам надо прежде все разрушить.
Очень много было говорено по случаю моей
книги о том, как я неправильно толкую те и другие места Евангелия, о том, как я заблуждаюсь, не признавая троицы, искупления и бессмертия души; говорено было очень многое, но только не то одно, что для всякого христианина составляет главный, существенный вопрос жизни: как соединить ясно выраженное в словах учителя и в сердце каждого из нас учение о прощении, смирении, отречении и любви ко всем: к ближним и к врагам, с требованием военного насилия над людьми своего или чужого
народа.
При этом деспотическими правительствами прямо воспрещается печатание и распространение
книг и произнесение речей, просвещающих
народ, и ссылаются или запираются все люди, могущие пробудить
народ от его усыпления; кроме того, всеми правительствами без исключения скрывается от
народа всё, могущее освободить его, и поощряется всё, развращающее его, как-то: писательство, поддерживающее
народ в его дикости религиозных и патриотических суеверий, всякого рода чувственные увеселения, зрелища, цирки, театры и всякие даже физические средства одурения, как-то: табак, водка, составляющие главный доход государств; поощряется даже проституция, которая не только признается, но организуется большинством правительств.
«В продолжение 20 лет все силы знания истощаются на изобретение орудий истребления, и скоро несколько пушечных выстрелов будет достаточно для того, чтобы уничтожить целое войско. [
Книга эта издана год тому назад; за этот год выдумали еще десятки новых орудий истребления — новый, бездымный порох.] Вооружаются не как прежде несколько тысяч бедняков, кровь которых покупали за деньги, но теперь вооружены поголовно целые
народы, собирающиеся резать горло друг другу.
— Нет, Иван Андреич, неправда! Он и люди его толка — против глупости, злобы и жадности человечьей! Это люди — хорошие, да; им бы вот не пришло в голову позвать человека, чтобы незаметно подпоить да высмеять его; время своё они тратят не на игру в карты, на питьё да на еду, а на чтение добрых и полезных
книг о несчастном нашем российском государстве и о жизни
народа; в
книгах же доказывается, отчего жизнь плоха и как составить её лучше…
—
Народ я и без
книг знаю, — сказал парень, снова вздохнув.
«Ты — дай мне книги-то, где они? Ты их не прячь, да! Ты договори всё до конца, чтобы я понял, чтобы я мог спорить, — может, я тебе докажу, что всё — неправда, все твои слова! И
народ — неправда, и всё…»
— Денег предлагал Спирька? Не беспокойся, не даст… Этот фокус он проделывает с каждым новичком, чтобы пофорсить. Вот по части выпивки — другое дело. Хоть обливайся… А денег не даст. Продувная бестия, а впрочем, человек добрый. Выбился в люди из офеней-книгонош, а теперь имеет лавчонку с
книгами, делает издания для
народа и состоит при собственном капитале. А сейчас он явился, чтобы воспользоваться приостановкой газеты и устроить дешевку… Ему нужны какие-нибудь книжонки.
— А вот на что хочешь; в этой
книге на «Общество снабжения
книгами безграмотного
народа», в этой на «Комитет для возбуждения вопросов», в этой — на «Комитет по устройству комитетов», здесь — «Комитет для обсуждения бесполезности некоторых обществ», а вот в этой — на «Подачу религиозного утешения недостаточным и бедствующим»… вообще все добрые дела; запиши на что хочешь, хоть пять, десять рублей.
За несколько тысяч лет до Рождества Христова было на земле необыкновенное наводнение, и об этом упоминается не в одной еврейской Библии, но также в
книгах других древних
народов, как-то: греков, халдеев, индусов.
— А для чего мне здоровье? Ну, скажите, для чего? На моем месте другой тысячу раз умер бы… ей-богу! Посмотрите, что за
народ кругом? Настоящая каторга, а мне не разорваться же… Слышали! Едет к нам ревизор, чтобы ему семь раз пусто было! Ей-богу! А между тем, как приехал, и
книги ему подай, и прииск покажи! Что же, прикажете мне разорваться?! — с азартом кричал Бучинский, размахивая чубуком.
Припомним только, что считал смешным и «комическим» Щербина, составитель весьма хорошей, если не самой лучшей
книги для русского
народа, стало быть человек, способный более, чем чужеземец, проникать в то, что совершалось в нашей жизни.
Сам «Собеседник» свидетельствует о важности, какую придавал им, говоря в своей заключительной статье: «Сии записки, собранные рукою истинного и нелицемерного любителя российского
народа, дали сему изданию некоторую степень важности и сотворили оное
книгою, полезною каждому россиянину».
В одном из писем к издателям, из Звенигорода, сказано, что «посредством «Собеседника» можно рассеять в
народе познания, тем паче что
книга сия заключает в себе российскую историю, каковой еще не бывало, и для одного уже сего сочинения всякой с жадностию покупает «Собеседник»«.
— Вам снова, — говорит, — надо тронуться в путь, чтобы новыми глазами видеть жизнь
народа.
Книгу вы не принимаете, чтение мало вам даёт, вы всё ещё не верите, что в
книгах не человеческий разум заключён, а бесконечно разнообразно выражается единое стремление духа народного к свободе;
книга не ищет власти над вами, но даёт вам оружие к самоосвобождению, а вы — ещё не умеете взять в руки это оружие!
Особенная Комиссия, из знающих людей составленная, должна была устроить их, предписать способы учения, издавать полезнейшие для них
книги, содержащие в себе главные, нужнейшие человеку сведения, которые возбуждают охоту к дальнейшим успехам, служат ему ступению к высшим знаниям и сами собою уже достаточны для гражданской жизни
народа, выходящего из мрака невежества.
В «Русской беседе» напечатаны «Записки» Державина, в «Отечественных записках», в «Библиографических записках» и в «Московских ведомостях» недавно помещены были извлечения из сочинений князя Щербатова, в «Чтениях Московского общества истории» и в «Пермском сборнике» — допросы Пугачеву и многие документы, относящиеся к историй пугачевского бунта; в «Чтениях» есть, кроме того, много записок и актов, весьма резко характеризующих тогдашнее состояние
народа и государства; месяц тому назад г. Иловайский, в статье своей о княгине Дашковой, весьма обстоятельно изложил даже все подробности переворота, возведшего Екатерину на престол; наконец, сама
книга г. Афанасьева содержит в себе множество любопытных выписок из сатирических журналов — о ханжестве, дворянской спеси, жестокостях и невежестве помещиков и т. п.
Сентября 4-го 1790 года дан был указ о ссылке его на десять лет в Сибирь, «за издание
книги, наполненной самыми вредными умствованиями, разрушающими покой общественный, умаляющими должное к властям уважение, стремящимися к тому, чтобы произвести в
народе негодование противу начальников и начальства, и, наконец, оскорбительными и неистовыми изражениями противу сана и власти царской» (П. С. З., № 16901).
Разве вы не знаете других руководств истории, которые гораздо лучше?» Напротив, человек почтенных лет, да еще с некоторой маниловщиной в характере, в том же самом случае сочтет долгом сначала похвалить мою любознательность, распространиться о пользе чтения
книг вообще и исторических в особенности, заметить, что история есть в некотором роде священная
книга народов и т. п., и только уже после долгих объяснений решится намекнуть, что, впрочем, о
книге г. Зуева нельзя сказать, чтобы после нее ничего уже более желать не оставалось.
И вдруг, после всего этого, в конце
книги г. Жеребцов каким-то манером вычисляет, что новые
народы Европы для развития цивилизации имели тысячу лет вперед против нас (том II, стр. 622).